Памяти вечной девочки Люси
С годами начинаешь бояться метафор: что в литературе, что в жизни от метафор и словесного бисера недалеко до жеманности. Она за эту жеманность меня отругала в 1998 году, когда на съемках программы «Партийная зона» я, обезьянничая, задавал ей дурацкие вопросы и в такой же дурацкой манере назвал ее лучшим фильмом наверняка мало кем виденный в нашей пресыщенной коммерческими поделками стране «Аплодисменты, аплодисменты» - картину о провинциальной актрисе, ребенком пережившей войну и мечтавшей, по сюжету, выбить из столичного режиссера эту роль. Гурченко срезала меня на съемках и сказала, что этот фильм про нее и про ее папу.
Если вы не были знакомы с Гурченко, то интонация, с которой она произносила имя своего папы, вам неизвестна. А стало быть, вам неизвестно, что в такой момент лучше как минимум оставить ее в покое, максимум - извиниться. Я по-прежнему полагаю вышеназванную картину лучшей у нее. По-прежнему считаю, что война не отпустила ее до самого конца. Кто видел юбилейный фильм Леонида Парфенова, тот знает, что добрая половина фильма, сработанная на стыке высочайшего класса журналистики и сентиментальной литературы, посвящена Харькову, папе, войне и боли, которую то поколение так и не избыло.
Когда она написала автобиографическую книгу, раскупленную чуть ли не за десяток дней, я понял, что никакого Ницше ни в какой университетской программе быть не должно. В этой книге, написанной доходчиво и образно, и представлена философия героического, управляющего собой человека, «растущего ввысь». Но если у Ницше эта апология попахивает надменностью, то у нее это - воплощение папиного завета: «Люся, никогда не становись на колени».
Однажды мы должны были с ней в Киеве восседать в жюри. Я, ничем не заслуживший такое соседство, Роман Виктюк и она. На стадии переговоров она рассказывала мне о том, как после «Карнавальной ночи» ее сочли ходячей метафорой безвкусицы. И о том, как 15 лет ее игнорировали все. Я спросил ее, как такое возможно. Как можно было выстоять? Она посмотрела на меня и чуть раздраженно сказала: «Деточка, у нас закалка другая».
Последнее интервью она дала Вадиму Вернику для глянцевого журнала. И туда не вошел кусок интервью, а я об этом куске знаю. Она сказала, что каждый день через каждые полчаса у нее случаются обмороки. И она жила в непреодолимых обстоятельствах невыносимой боли и поэтому отказалась от Киева. Но перепела «Хочешь?» Земфиры, потому что увидела в уфимской девчонке родную по духу.
Она все делала наперекор. Ей припоминали до конца ее дней дуэт с Моисеевым, который тоже сейчас плачет. Она успела снять свое авторское кино. Кино, конечно, обреченное на неуспех, потому что - про то, как в безвоздушном пространстве наших дней нужно суметь научиться дышать и делиться оставшимся воздухом с теми, кого любишь.
Я знаю, что среди самых любимых ее поэтов был также не читаемый широкими массами Павел Антокольский. Она хотела упрекнуть меня за незнание этого поэта, но... я гордо процитировал ей: «Я не знаю, будет ли свиданье,/ Знаю только, что не кончен бой./ Оба мы песчинки в мирозданье,/ Больше мы не встретимся с тобой».
Взгляд ее стремительно потеплел, когда я ей по памяти воспроизвел эти стихи. И я тут же добавил: «Людмила Марковна, по мне, они слишком депрессивны».
- А у тебя есть что-то лучше?
- Конечно. В том же поколении был выдающийся поэт Владимир Соколов. Он после расставания с девушкой перед отходом ко сну всякий вечер молился: «Хоть глазами памяти вновь тебя увижу».
...Свидания заканчиваются, а память вечна. Память о Людмиле Гурченко.
